Embedded Files
В связи с модернизацией сайта материалы могут отображаться некорректно. Макеты и обложки книг доступны по ссылке на главной странице сайта.
Евгений Туренко. Вода и вода: Стихи 1986–1999 гг. – Челябинск, Фонд «Галерея» / Издательство Уральского университета, 2000. – 77 с., ил.
Иллюстрации Валерия Хасанова.
ЖАСМИН
Есть такая дыра – называется городом N.
Правда, в частности вечного, безотносителен он –
только тихо и грязно, да очередь пасмурных стен.
А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.
И полвека мелькнёт, проползёт пятилетка потом,
понедельник потянется на перерыв на обед,
и старинная церковка вкратце сгорит над холмом
и пожарно погаснет, и мучит лишь то, чего нет.
Ну, а в тёмных подвалах изыски – на все языки,
и исходит в невнятицу голос, и страшно – давно,
и ломаются школьницы, чтоб не свихнуться с тоски,
а кто прав, тот виновник и есть, а смешное – смешно…
Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань,
но неважно. Так плачут – бывает – во тьме и навзрыд,
но – ни бе и ни ме… тем не бе и не менее, глянь –
как прелестен жасмин, и никто ему не запретит.
* * *
А там и подавно течёт межевая вода…
Ты сам себе Дант и убожество – еже писах…
Наверно, второе, а может быть, просто – среда,
и стрелки стригут насекомое время в часах.
Оторванное ощущение. Хлеб на полу.
Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита.
Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу,
где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.
Когда вечереет, и даль произвольно тиха,
прогноз безупречен и нем, но местами тепло,
в Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха,
в моём захолустье обсыплется с окон стекло.
Не Понтий Пилат и не пешка стоят у креста,
измена букварна и, может быть, даже горька.
Смешней называть или строфы морочить спроста,
но есть ещё голос, изустно невнятный пока.
Не всё ж понарошку в условиях детской игры:
Висим – это дым, то есть дом – ни кола, ни двора…
Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы –
высокая осень, и мне умирать не пора.
ЯНВАРСКАЯ САГА
Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…
Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,
угадав никуда, и сухая рассеется кровь,
невесомая соль безымянных ветров и времён.
Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,
потому что здесь блажь на корню и больная земля.
Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.
Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя,
чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.
Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.
Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать,
это словом калёным пытать или молча взглянуть,
если страшен ответ, а другого не жди, и опять
не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а в последней инстанции скормлен последний лопух.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,
и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух.
Не летучею мышью соблазна означена пядь
естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,
естества, если б там, после жизни друг друга понять…
Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,
как связист, а воскресную радость нельзя осязать,
как нельзя наяву на себя наглядеться извне.
Пусть тебя повезут на единоприимный базар
по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,
где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.
И тебе это будет, и будет тебе всё равно.
Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.
Это время твоё – это глухонемое кино.
В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол.
На Итаке зима – на Итаке тепло и вино.
А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,
потому что январь и ещё потому что война,
и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.
Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.
Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте.
Там ощерится эхо в улусах угарного сна,
и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,
где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё.
И предутренний свет повторится в слепой наготе,
словно русоволосое лёгкое имя твоё,
невесомое имя, как в первые дни тишина.
Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё.
Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!
Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно.
Простота умозрительна, а неизбежность скучна.
Наяву – это было теперь, это будет – давно…
Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.
На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.
У порога Отчизны святой убелённый старик…
И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос,
это голос вернётся, и станет дыханием крик.
Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,
словно дождь, и двугорбое небо потянет домой,
над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз.
Колченогие всадники снимут шеломы долой
и к земле припадут на могиле эпических битв,
и потянется улица вслед за январской войной,
и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.
* * *
Ни ног, ни мух – крылатость нулевая.
Легко любя – по полной наливая.
Прочти-прощай: ни слога, ни стыда.
Как никогда, не будет никогда.
Когда бы нет, а то – душеприкладство.
Ни то, ни сё – не детство и не братство.
Но дважды да яснее итого.
Господь не наказует никого.
* * *
Л.
Мы будем пить вино, и говорить: люблю.
Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,
осыплется теперь листва, и к ноябрю
прольётся только свет по милости Господней.
Не скучно и темно, перезабытый дом,
и некуда идти, смеркается округа,
и правда, что судить не важно ни о чём,
а лишь перебивать молчанием друг друга.
Вчерне блестит огонь, и понарошку не
тоскливо, и легко – домыслено донельзя,
единственно – гляди туда, где, не надейся,
не видно ни следа, и полночь на стекле.
И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,
и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,
и надо ждать числа и снега на земле,
не думав, не гадав, и не стыдясь, что смертны.
СТИХИ О ПОТЕРЯННОМ ПОЕЗДЕ. ПСЕВДОПОДРАЖАНИЕ.
Евгении Извариной
Что ж ты метёшь тень ото дня, вдоль раздвоив околесицу,
или креста на тебе нет, а своесловием сыт?
Вот и пиши дробную же…лезнодорожную лествицу –
как бы на нет поезд пойдёт, время на время продлит.
И не прочесть ни на стекле, переиначив прощание,
и не унять склоки дверной и проездной болтовни.
А наяву – радость моя! – чая слащавое чаянье.
Кто себе ты или никто… Боже тебя сохрани!
Или сквозь свет молча глядит Гоголь без роду и племени:
веки дрожат, губы свело разноименной тоской –
ни приведи… Милость ему тоньше горчичного семени.
А помолись так, за себя – как никакой не святой.
И не поймёшь, а промолчишь, офонареешь поистине,
то есть – стучат стыки, сквозит ветер, а поезда нет..,
или – сорвёт шляпу, пахнёт дымом, аукнется издали
эхо потом, и помаши, словно кому-то вослед.
Да и зима не за окном – нижется минус по Сэндвичу,
падая ниц, маслом в ответ, - хочется есть, а не спать.
Завтра никак в толк не возьмёшь крайнюю буковку девичью –
в точность втыкать белую нить, как не бывает опять.
А, например, О округлять – краеугольного месяца:
прошлый сюжет, скучный рассказ, посюстороннее лишь
место себе, или – сдуреть и на стоп-кране повеситься,
абы – на раз целый состав запросто повеселишь.
Вот и привет! – мимо стоят, как привокзальные здания –
медленный взгляд, крайний приют… Здравствуй тебе, имярек!
Скоро уже – с точностью до тысячи лет опоздания,
или – всего – на пять минут и неразборчиво – сек…
* * *
Увянет словарь, и лепечет дитё,
и ты эту заумь прости.
Смешнее нуля неуменье твоё,
и ждать не приучишь вблизи.
Одно только: здравствуй! И ты, и никто
уже не узнает, когда
больной Чаадаев отложит письмо
и снова умрёт до утра.
И за полночь там померещится днём,
и завтра вчера не страшней,
и все эти буквы – скажи – ни о чём,
скудельная разность ветвей.
Другая Лолита прошепчет: люблю, –
и нянчит, и бросит в углу,
а ты всё вдеваешь заботу свою,
как тютельку сна в пустоту.
* * *
Темно, словно время сломалось внутри,
ребёнок давно постарел, и нельзя
придумывать или жалеть, но – смотри,
и видно, коль скоро закроешь глаза.
Ты спросишь, но как бы подслушав ответ
и в плоскости звука читая объём
пустых осязаний, не важно, что – нет…
Что кажется исподволь, то и поймём.
…Я вспомнил: стояла плохая весна,
и кляксы следов на безлюдной воде
в местах доходили до самого дна,
до ужаса, и не кончались нигде.
И это был край и т.д. и т.п.,
бумажная кромка слепого огня,
и то же, что край для слепого в толпе,
казалось мне: край для слепого меня.
А свет дочерна заполнял полынью,
в один лишь глоток ощущенья сводя
дебильную радость – улыбку мою,
и робкую страсть – ненавидеть себя.
И вот мне – и тени в горсти не поднять,
и рук не разжать у полюдной горы,
а ты, и не вспомнив, что полдень, опять
созвездья сочтёшь в изголовье сестры.
И памяти нет между светом и сном,
лишь буквы, сгорая, обуглят края,
а разность точнее числа, и потом –
ничуть не страшней, чем сырая земля.
* * *
Прикольный на гостинец –
мирись, а не авось,
мизинец за мизинец,
а то и вовсе врозь.
Твой Ангел-недотрога
порхает где-нибудь.
Высокая дорога,
а не последний путь.
ОСТРОВ. СТРАСТИ ПО ИОСИФУ
Море твоё округло, как изображение дня.
Скоро повянет бумага в численнике столетья,
утро начертит набело контуры корабля,
канувшего сюда в ночь со вчера на третье –
сказано: мартобря, единственное, что прощай
пишется про себя, и десятичнее дроби
крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай,
может быть, как у Христа за пазухой (в смысле рёбер).
Солнце взойдёт – Улисс в раскосую даль глядит,
словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла.
Слаще сего «Беломора» веяния аонид,
а не дотронешься, и отраженье намокло.
Или – зачем спрямлять несмешную связь
между античных пней и бутафорскою плахой,
или – скажи, пожалеешь себя, научась
честную радость платить за неумение плакать?
Вот и аукнулись завтра забавы твои:
берег не перервать, и не страшно всуе.
Возраст – тот же отрывок из подводной земли,
некий пробел, судя по времени – судя
по ощущению: эхом картавит до новых эр
влаги слепой плоскодонная погремушка.
А ежели спросят – как звали? – скажи: Гомер.
Имя красивое то есть, а не потому, что…
ПОПЫТКА ПЕРЕСКАЗА ТЕМЫ
Исход евреев из Египта или
Из Неегипта, или не евреев.
Так – не вочеловечив, но поверив,
как и крыле у Ангела – четыре,
и слепок сна единственной Рахили,
когда уже сегодня, но не вспомнив
на ощупь тьмы, выпытывать из комьев
сырой земли глоток вчерашней пыли.
Уже – восходит свет и длится утро,
блаженны лжи юродивых и сирот.
Твой взгляд – твоё дитя, но азъ есмь Ирод,
Бездетный, например, как Камасутра.
А там, где даль усвоена с лихвою,
пылит стезя и при восточном ветре
смоковницы радетельные ветви
лепечут неподдельною листвою.
И страх – спасёт, но не надейся, вспомнив,
И сожалеть не поздно, и не надо –
что избранность в остатке слаще яда,
и на роду написан иероглиф…
ВОСПОМИНАНИЕ О «СЕРЕБРЯНОМ ВЕКЕ»
Тонко, легко и неточно,
как – невпопад запятая,
прошлые строфы построчно
и поимённо листая,
как бы продляя падежно-
е окончанье заскоком,
а – пропадать безутешно
с девками, с водками, с Блоком.
Векъ до обидного прожит,
до баловства – да и только!
Двух Мандельштамов не может
быть, а бывает хоть сколько…
Милой халявы помимо
да и дословных придумок,
кто тебе скажет: любима-
я – откровенный придурок.
Ясно, бездетно и странно,
бред заводной и скандальный,
или – Иванов Ивано-
ву – Элиот натуральный?
Так и собою поплатишь-
ся – послюнявишь, а кукиш…
или помрёшь – не заплачешь,
ё оторвёшь, а не купишь
ни безусловной монетой
и ни беспутной минутой –
как Ходасевич отпетый
или Кузмин долбанутый…
СОНЕТ НОЧНОГО МОТЫЛЬКА
Одно из трёх – второго не дано,
как не потрогать времени. Ни много
не запретишь сомнения земного,
и классика написана давно.
Привет и вам, тагильские козлы!
Всё снится – всё, событья никакие,
приложные, и все себе чужие.
А Божий страх пронзительней иглы.
Но смерти нет – как сказано тебе…
И, млечно и пожизненно витая
по мысленному свету своему,
как будто в насекомой слепоте,
и блин-душа твоя глухонемая
мерещится недолго наяву.
* * *
Какая разность – верить или ждать
заведомое, что само собою
произойдёт уже. Не страшно – то и
легко и здравствуй, и зима опять.
Прозрачный свет, извилистые ветви,
похожие почти на неземных
существ каких-то (мысленно), но если
забыть, то тени их – как души их.
И ты скажи прощенье, как прощанье,
и, сочиняя вслух непослушанье,
не узнаёшь, и сравниваешь лишь,
и повторяешь, и молчишь о том лишь,
что смерть точней, но если даже вспомнишь –
то не поверишь или не простишь.
* * *
И брат не отплатит родства,
и смерд не умрёт от зазнайства,
но жидкая кровь воровства
не паче куска попрошайства.
А бедный недолог февраль
в краю, где ни пусто, ни места.
Печально не то, что печаль,
а то, что прелестно – прелестно.
* * *
Не причёт себе, а трата –
отродясь твоё люблю.
Эта Божия отрава
по колено воробью.
Баловством, гранёным зельем,
шебутною цикутой,
изумительным бездельем,
наготою, стыдобой.
И не спросишь, а не скажешь:
– Горем голь, как пядью жесть.
Никакая, в смысле, тяжесть.
Золотая, в смысле, взвесь.
ПОВТОРЕНИЕ
Как первописьма допотопную букву
не спросишь: ответь,– так и помнить нельзя.
Кто учит дышать? И, наследуя слуху,
как имя твоё назовёт не тебя?
И взглядом нельзя прикоснуться, и слепо
не тронуть руки. Увядает трава,
и нитью в краях перевязано небо.
Скажи, что прощай, и аукнется – да!
А звук восковой тяжелее, чем посох.
Но, может быть, раньше того и точней –
не голосу вторит зазубренный воздух,
а время причастно к причуде твоей.
И нет повторений, а ждёшь не нарочно,
часы не идут – Рождество и покой,
и слышно, как долго кружится и нощно
живой снегопад, понемногу земной.
* * *
Как это у Франца – не помнишь? – а как можно дальше
отсюда, и – да, что рукой не подать до Парижа.
Поедем, мой ангел, туда и дай руку мне, дай же!
В Париже любовь и тепло, и в предместьях они же.
Ни в букве родства, что и темень на темени, или –
ни чистой на стогнах торговли заштатною молью,
ни диких разменных чернил в понедельной бутыли,
ни кровли текущей в сочтеньи с небесною кровью.
Не вспомнишь себя и во сне, или позже, в апреле,
Не скажешь весну, не найдя безымянного мёда
запретной, как сладость – ресниц, отпчелиной купели,
и взгляд не поднимешь с гряды твоего огорода.
Невнятные пальцы сплетут родниковые вербы,
прибрежная ночь отгадает вагонные окна,
и время пройдёт, словно все уже стали бессмертны,
забытое слово пора повторится безмолвно.
И двое, нездешние мы на земле, имярека –
на Сент-Женевьев-де-Буа поклонятся Андрею
и всем, не сегодняшним птахам всегдашнего века…
Ни свет, ни Золя, моя радость! Поедем скорее.
* * *
Что ли уже ночь, или всё ещё слепота…
Вспомни проклясть на милость да и прости ни с чем.
Вначале был понедельник, потом упадёт листва.
Хочешь, скажи – что есть. Но не обманись насовсем.
Или – поверь скорее, а то настанет вчера.
Твой несусветный ангел что же так нищ и тощ?
А если первична курица, то ввечеру будет дождь.
Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.
Но не жалей о времени, имя ему – ничто.
Хлеб измельчится, влага покроется млечною тьмой,
тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,
эхо перелистает в бледных ветвях окно.
Не зачерпнуть повторений, и страшно – как до Рождества.
Маленькая Рахиль своей не знает стези,
и забывают облик и отзвук пальцы – возьми!..
Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.
Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей –
взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.
И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей
слога, чтобы прочесть часы в никаком числе.
* * *
это ртуть закипает в нуле
или сон в незакрытых глазах
или сеять следы в пустоте
или трогая эхо в словах
или ведьма одно ворожит
а случается наоборот
чахнет цвет измельчается быт
и кузнечик потьмы стережёт
это рельсы текут по воде
это небо равно январю
или буквы шуршат в немоте
я не помню тебя а люблю
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАМЯТИ. СТАНСЫ
Колыбельную лодку волною качнёт,
свет стемнеет, и дождик просыплется свыше,
отдалённая женщина песню споёт,
станет тихо давно, только я не услышу.
И совсем далеко, в недокуренном сне,
измельчает до смеха дневная потреба,
и Отчизна почудится странной стране,
как январская радуга местного неба.
Безучастные гости скорбят за столом,
не печаль – ни тебе, ни тому, ни другому,
и сластит утешение в доме твоём,
и молчишь, словно слёзы лия по живому.
Пенелопа плела изумительный бред,
и, наверно, ничем ничего не измерить.
Не печалься, мой ангел, о том, кого нет,
потому что он здесь, только трудно поверить.
Светокопия голоса. Слепок земли.
Умозрительной веры дверная прореха.
И безвыходно эхо немеет внутри,
и потеряна память, как в Чердыни эхо.
Есть такая забота – как нянчить ключи –
чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна.
Где воскрес твой игрушечный гений? – молчи –
выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам… Неизвестно.
Сладострастна вина, расточителен страх,
состраданья равны синема, и фальшивы,
как залётные птицы в пустых рукавах
инвалида победы, не нашего Шивы.
И неточная милость понятна почти,
и, засохнув, вода станет тоньше бумаги,
и протрётся родимая – строф не свести,
если губы запросят попить бедолаге.
И мерещится время, но миг погодя,–
никудышному Вейлю всегдашнего вида:
в перламутровой линзе другого дождя,
как в затравленном взгляде жены Неэвклида.
Там указ пролетит, а тут слово умрёт.
Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе…
Уточняется зет, а никто не идёт,
и не стронуть того и сего априори.
Только бедная буква припишет ау,
утаясь препинаний извета и тлена.
И дыхание дрогнет в табачном дыму,
плоскодонную зыбку качнув отдаленно.
АПОКРИФ. ПОВТОРЕНИЕ ЗАПОВЕДИ
И то, что было страстное, долгое и другое,
так и аукнулось праздностью, бременем и изветом.
Блудное детство домысла сладость убавит вдвое,
а предстоит беспамятство перед землёю и светом.
Если к сомнению загодя не причислять желанья,
и наступившему часу кратно раскаянье присно –
и ни единому домыслу нет оправданья
загодя… Но правота предтечи точнее смысла.
ИМИТАЦИЯ ПОСЛЕСЛОВИЯ. ФАУСТ
Никакая ты не Маргарита, милая моя.
Не такое буквам имя, и печаль тебе иная,
и жалеешь не любя, и, неразменное двоя,
понимаешь не наверное и ждешь, не вспоминая.
Что ли бес – ау – небесный, что и в милость не сочти
позапрошлым ремеслом, как изъяснительной докукой,
претворяясь об утешеньях партизанского апчхи –
не спасительницей вовсе, а старухой и сторукой.
А и нотная прореха не убавит правоты,
как сочувственных касаний не седьмая запятая,
и не вымолвишь смущение язвительному – ты…
потому что время прошлое, и музыка святая.
То-то жадность не потрафит, если жалость не прельстит.
Слаще грифельной занозы не причудится приколов.
Таково – рядить и множить полу-смех и полу-стыд
в полторы древесных тысячи предметов и глаголов.
Вот какая! – Неелена по складам листает суть:
слепоту сбирая – горсть, и немоту спрямляя – горесть.
Дай-то строф – ага – доскажет кто-нибудь когда-нибудь
послесловие – не точное, а ниточное – то есть…
* * *
Натыкается посох на свет,
спотыкается взгляд о подвох.
Не скопить легкомысленных крох,
и не вымолвишь эхо вослед.
Но змеиная жалость черна,
и подлунные воды легки.
А в конце есть ответ и судьба…
Я устану – а ты отдохни.
АУТЕНТИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ
так научишься ткать или красть если ждать позабудешь
и захочешь войти
постучишь а никто не ответит
ни ограды вокруг а ворота гвоздями зашиты
и повешен замок чтобы было понятно и просто
если сравнивать то слепота с лепотою не схожа
как мельчайшая пыль позапрошлых растрат и припасов
или моль искусит непременные пропуски множа
на всецелую тонкость ахейских ночных прибамбасов
не теперь опостылеет чтить нестерпимую бедность
и прощений просить ни про что или жить надоело
а коль скоро преступишь вторую по имени речку
то и чёрной воде не ищи отдалённо пробела
тополиная ветка врастёт в зачерствелый суглинок
и всегдашняя радость легка опустелой ладони
только тень покосится во взгляде
и крохотный равви
долгополую скорбь донесёт до своей колыбели
поднебесная осень желтеет в полуденных листьях
осыпается эхо прозрачным от времени светом
покаянное слово слагает древесные буквы
и слепая земля согревает невнятную милость
всех примет ни единой
в пустом ощущенье прорехи
та же тяжесть в горсти упреждает продажный прибыток
суесловных узлов как бессмысленных взяток и ниток
но и ломанный нуль подними как последнюю подать
и не сложишь одно и одно как дразнилку дрянную
с одинокой взаимностью и несусветной тщетою
или память отмерит чистейшую блажь одесную
или неправотою ославит а не правотою
* * *
Ты знаешь – что будет? – ты знаешь, а веришь иному,
молчишь непонятно, а то и читаешь Сапфо
в другом переводе и ходишь подолгу по дому,
родному тебе наизусть, да и фю на него.
Увы – а не суть, как на радостях от невезухи,
уже насовсем переспорить себя ни во что,
как «не» уличая в кровях натуральной науки,
в слепую занозу кромсая сырое бревно.
А то не дрянно воевать рукопашную пьянку,
до всякого корня взыскуя в сердцах благодать,
а то выворачивать самое жуть наизнанку,
а то про печаль непечатную вдрызг пропадать
и важности клянчить взаймы не смешно и недолго,
как будто – взапрвду, больное умея рядить,
родимое чмо продерёт откровенное горло
и лаяй, покуда не грянет забвенное цыть!
Не милость себе наяву, как по слогу спасенье,
и это притворство не лжёт ни малейшей земли.
А слаще воды вопросительное разночтенье,
и голоса нет, или тяжесть легка, и люби.
И Вольфганг в день ангела соло воздаст Амадею,
немногою давность теша в-седьмых по себе,
и прелесть, вникая под ноготь, замуслит затею,
и благостный Гриша с поличным почтит Оливье.
И ты – повторишь наобум, как бесячий обычай,
тогдашнюю жалость бесполых обид и побед:
ля-ля и ля-ля,– на письме неразъёмных различий.
Простится ли эта беспечность? Наверное – нет.
* * *
Отраженью камень,
узелок на свет,
стрекоза на память,
а тебе привет.
Слабина сладима,
а легко и лень.
Неба половина,
остальное день.
* * *
Петел проорёт –
это не иврит,
или самолёт
в небе пропылит,
выяснит рассвет
память, погодя,
а тебя здесь нет,
Божие дитя.
УПОМИНАНИЕ О КАМНЕПАДЕ
Как дробный в остатке утрачен нечаянный звук,
и точного нет, например, или стронута цель,
так – словно не смыть ощущений с угодливых рук.
И горечь сластит, но и связан кислинкой щавель.
А свет прибавляет по горсти пылинок ко дню,
а в памяти есть отродясь земляная река…
Заступница Ольга, древляне горят на корню!
Твой Бог непонятен, и птицы не знают греха.
И смертная близость – задеть – это кривь, а не кров.
А здесь и курятник первее, чем Пушкинский Дом.
Итак – камнепад, т.е. скрытый падёж валунов,
сутемное вёдро, где скучно, а слышно – потом,
когда никого-никого, ни тебя… Отзовись!
Есть слабая радость вины, шестилетней от слёз, –
как будто ломает в стекле воробьиная высь
зеркальный повтор, и смеётся дитя не всерьёз.
* * *
Прокляну телефоны, пойду – не найду ни седа.
Я – к дороге, а та заплутает в безлюдной пшенице.
Закричу-закричу – и подхватит слова суета,
и уйду без ответа, и голос ни с чем возвратится.
Обмолотят хлеба, опадут лепестки мотылька,
постучится косуля в реку, не найдя водопоя,
и посыплется снег – на меня, на тебя, на века…
Ты не любишь меня – ты не знаешь, что это такое…
* * *
Ю. К.
Так нельзя пропадать насовсем, и усталость навылет.
А зима поутру понарошку окошко намылит,
или свет убелит, отродясь не похоже на старость,
и легко наяву, а себя от тебя не осталось.
Или – чья это тень набекрень побледнела вчистую,
поминальным гвоздём на снегу человечка рисуя…
* * *
Сей извилист в корнях вавилон, что и весь огород,
где укроп сухощав и побеги сочны к овощам,
или схожие формы твоих отглагольных щедрот
чуть сластят наизусть, или – тень прилипает к ступням.
Оступается взгляд, и недвижим растительный страх,
и прилежное то есть сравнительной почвы прямей
а когда отзывается слабое эхо в ветвях,
то и радость легка, и природа колеблется в ней.
Эта старость букварней, чем клинопись ранних морщин,
травоядный до днесь и затверженный видеосон
про себя, и ты ловишь губами соцветья причин
и не хочешь прочесть, что на – есть, это – вла.* Вавилон.
Оживи, наконец, и рачительный здесь властелин
пожалеет тот час и отпустит на восемь сторон.
*) Навла – увял, разъял, разделил (арамейск.)
ПРОЩАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
и Фро тебя храни не так уж скуки ради
или на брудершафт сочувствуя с другими
а всё не уличишь ни зги в ответном взгляде
и всякое своё не суть
а только имя
авось не произнесть ни пользы ни эпохи
сладка съестная соль ночного снегопада
подумаешь зима
дела конечно плохи
но кажется теперь как в точности не надо
Отчизна есть печаль без возраста и места
преклонный муравей не знает по-шумерски
торговля хороша да ощущенья мерзки
и не продолжить дня как не поправить жеста
а скоро Старый Год
но так себе яснее
как вчуже наяву ни звука ни извета
хрустальный паровоз в окрестностях Сиднея
морочит синеву безоблачного света
ЭПИГРАФ
Андрей Платонович Платонов,
московский дворник во плоти
листву несметную сметает
с одноименного пути.
Его стезя честна вчистую,
его мозоли жжёт кирза,
и преисполнены печали
его усталые уста.
Или когда назавтра выйдет,
не умывая прошлый стыд,
никто его не пожалеет.
Один Господь его простит.
* * *
Счастливому дров не надо.
Придурок и сам не свой.
Не то, что двоим – отрада,
но как-то само собой
в глуши капитальных комнат
чужая печаль живёт.
Господь нас, наверно, помнит,
а мы всё не верим – вот…
ОТРЫВОК
…и зачтётся вчистую: беспонтовая блажь и – врёшь –
не свердловский, по матери, в три этажа базлёж,
подмосковное что-то, и кирпичной беды Китай,
голливудская жопа, и массовый в сиську май,
и благие начала по самый конец в грязи,
и продольная кровь нефтеносной до слёз стези –
светоносною жилою кривоколенных недр…
Самым русским поэтом всегда остаётся негр.
* * *
Б. Х.
Вот вода и вода – как стеченье какое-нибудь,
но не в частности, словно цифирь, а седьмое совсем.
Как не взять невесомое, легче скажи: - Зачем?
И потом, что и всуе земное промямли: - Забудь!
А когда поминальный в одне исполняется срок,
и на том, и на этом – пропащая осень цветёт, –
младший брат воскресает, сочится прерывистый чёт
сквозь игольную нуль – не поверишь, и голос далёк.
А для глупой любви есть предлог, словно склонное – да,
и словно завтра Завет не раскрыть, и повторов нет.
Как в отзывчивом цвете, запретная смерть не ясна.
Лишь дыханье порхает недолго в ладонях твоих.
И теперь остаётся оплакивать радость в ответ,
молча, по-птичьи, глядеть и крестить в живых.
* * *
Мама к рождению Божьего мёда послала.
Мягко обёрнута тонкая влага стекла.
Верно, у почты потом посидела устало
И молчаливо обратно домой побрела.
День истечёт, или в небе не видно исхода,
Словно потоп, и почти не слышна суета.
Осень в пределах стоит, как плохая погода.
Листья летят и летят неизвестно куда.
ПЕСЕНКА
Истекут пылинки лет
или – неолит.
Относительно до нет
небо не болит.
Выйдет эхо по грибы:
- ни себе зима!
Неужели жили мы?
Ни ау ни а…
* * *
Не бывает – потому что –
без году ни дня, –
возвратишься, а не нужно,
поздно и нельзя.
От предлога до подвоха
непуть, а не путь.
Ничего, что помнишь плохо –
хорошо забудь.
ПАМЯТИ НАБОКОВА
Имя Родины букварно,
место времени – война.
То ли тело – и подавно:
не сестра, а не жена, –
безусловная невеста,
а бескровное – ничто.
Ваша сладость – эко место –
тоньше жеста – от и до…
И ПОСЛЕДНЕЕ
и горький недосып годичного настоя
шизоидное дно потерянной Аи
и вот моё прости единственное что и
единственная азъ камланья моего
и каждый Божий миг внесён в диагноз Рима
дурдом всея любви парит как ангел А
всевышние слова здесь не произносимы
а прочие слова не значат ничего
а мёртвые слова теперь жалеть не надо
на каменных полах амфоры и ларцы
в присутственном ау взгляд беспризорней взгляда
но и об этом знать не важно никому
а Рим сгорел как до
а дом покинут всеми
а кто огрёб талант обрящет и ещё
немыслимая блажь уснуть бы хоть на время
желаемое нуль а места нет нигде
а взгляд стоит пустым а сон чужой и странный
сочится сквозь сукно смирительного Ё
а ты приходишь из вселенной домотканой
и ты уходишь вдоль
в молчание моё
Google Sites
Report abuse