ЖАСМИН

 

Есть такая дыра – называется городом N.

Правда, в частности вечного,  безотносителен он –

только тихо и грязно, да очередь пасмурных стен.

А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.

 

 

И полвека мелькнёт, проползёт пятилетка потом,

понедельник потянется на перерыв на обед,

и старинная церковка вкратце сгорит над холмом

и пожарно погаснет, и мучит лишь то, чего нет.

 

 

Ну, а в тёмных подвалах изыски – на все языки,

и исходит в невнятицу голос, и страшно – давно,

и ломаются школьницы, чтоб не свихнуться с тоски,

а кто прав, тот виновник и есть, а смешное – смешно…

 

 

Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань,

но неважно. Так плачут – бывает – во тьме и навзрыд,

но – ни бе и ни ме… тем не бе и не менее, глянь –

как прелестен жасмин, и никто ему не запретит.

 

 

*   *   *

 

 

А там и подавно течёт межевая вода…

Ты сам себе Дант и убожество – еже писах…

Наверно, второе, а может быть, просто – среда,

и стрелки стригут насекомое время в часах.

 

 

Оторванное ощущение. Хлеб на полу.

Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита.

Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу,

где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.

 

 

Когда вечереет, и даль произвольно тиха,

прогноз безупречен и нем, но местами тепло,

в Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха,

в моём захолустье обсыплется с окон стекло.

 

 

Не Понтий Пилат и не пешка стоят у креста,

измена букварна и, может быть, даже горька.

Смешней называть или строфы морочить спроста,

но есть ещё голос, изустно невнятный пока.

 

 

Не всё ж понарошку в условиях детской игры:

Висим – это дым, то есть дом – ни кола, ни двора…

Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы –

высокая осень, и мне умирать не пора.

 

 

ЯНВАРСКАЯ САГА

 

 

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…

 

 

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,

угадав никуда, и сухая рассеется кровь,

невесомая соль безымянных ветров и времён.

 

 

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,

потому что здесь блажь на корню и больная земля.

Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

 

 

Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя,

чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.

Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

 

 

Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать,

это словом калёным пытать или молча взглянуть,

если страшен ответ, а другого не жди, и опять

 

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а в последней инстанции скормлен последний лопух.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

 

 

и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух.

Не летучею мышью соблазна означена пядь

естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,

 

 

естества, если б там, после жизни друг друга понять…

Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,

как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

 

 

как нельзя наяву на себя наглядеться извне.

Пусть тебя повезут на единоприимный базар

по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

 

 

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.

И тебе это будет, и будет тебе всё равно.

Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.

 

 

Это время твоё – это глухонемое кино.

 

 

В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол.

На Итаке зима – на Итаке тепло и вино.

А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

 

 

потому что январь и ещё потому что война,

и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.

Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.

 

Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте.

Там ощерится эхо в улусах угарного сна,

и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,

 

 

где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё.

И предутренний свет повторится в слепой наготе,

словно русоволосое лёгкое имя твоё,

 

 

невесомое имя, как в первые дни тишина.

Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё.

Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

 

 

Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно.

Простота умозрительна, а неизбежность скучна.

Наяву – это было теперь, это будет – давно…

 

 

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.

На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.

У порога Отчизны святой убелённый старик…

 

 

И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос,

это голос вернётся, и станет дыханием крик.

Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,

 

 

словно дождь, и двугорбое небо потянет домой,

над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз.

Колченогие всадники снимут шеломы долой

 

 

и к земле припадут на могиле эпических битв,

и потянется улица вслед за январской войной,

и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

 

 

 

*     *     *  

 

Ни ног, ни мух – крылатость нулевая.

Легко любя – по полной наливая.

Прочти-прощай: ни слога, ни стыда.

Как никогда, не будет никогда.

 

 

Когда бы нет, а то – душеприкладство.

Ни то, ни сё – не детство и не братство.

Но дважды да яснее итого.

Господь не наказует никого.

 

 

*     *     *

                                       Л.

 

Мы будем пить вино, и говорить: люблю.

Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,

осыплется теперь листва, и к ноябрю

прольётся только свет по милости Господней.

 

 

Не скучно и темно, перезабытый дом,

и некуда идти, смеркается округа,

и правда, что судить не важно ни о чём,

а лишь перебивать молчанием друг друга.

 

 

Вчерне блестит огонь, и понарошку не

тоскливо, и легко – домыслено донельзя,

единственно – гляди туда, где, не надейся,

не видно ни следа, и полночь на стекле.

 

 

И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,

и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,

и надо ждать числа и снега на земле,

не думав, не гадав, и не стыдясь, что смертны.

 

 

 

СТИХИ О ПОТЕРЯННОМ ПОЕЗДЕ. ПСЕВДОПОДРАЖАНИЕ.

 

                                                                       Евгении Извариной

 

Что ж ты метёшь тень ото дня, вдоль раздвоив околесицу,

или креста на тебе нет, а своесловием сыт?

Вот и пиши дробную же…лезнодорожную лествицу –

как бы на нет поезд пойдёт, время на время продлит.

 

 

И не прочесть ни на стекле, переиначив прощание,

и не унять склоки дверной и проездной болтовни.

А наяву – радость моя! – чая слащавое чаянье.

Кто себе ты или никто… Боже тебя сохрани!

 

 

Или сквозь свет молча глядит Гоголь без роду и племени:

веки дрожат, губы свело разноименной тоской –

ни приведи… Милость ему тоньше горчичного семени.

А помолись так, за себя – как никакой не святой.

 

 

И не поймёшь, а промолчишь, офонареешь поистине,

то есть – стучат стыки, сквозит ветер, а поезда нет..,

или – сорвёт шляпу, пахнёт дымом, аукнется издали

эхо потом, и помаши, словно кому-то вослед.

 

 

Да и зима не за окном – нижется минус по Сэндвичу,

падая ниц, маслом в ответ, - хочется есть, а не спать.

Завтра никак в толк не возьмёшь крайнюю буковку девичью –

в точность втыкать белую нить, как не бывает опять.

 

 

А, например, О округлять – краеугольного месяца:

прошлый сюжет, скучный рассказ, посюстороннее лишь

место себе, или – сдуреть и на стоп-кране повеситься,

абы – на раз целый состав запросто повеселишь.

 

 

Вот и привет! – мимо стоят, как привокзальные здания –  

медленный взгляд, крайний приют… Здравствуй тебе, имярек!

Скоро уже – с точностью до тысячи  лет опоздания,

или – всего – на пять минут и неразборчиво – сек…  

 

 

 

*     *     *

 

 

Увянет словарь, и лепечет дитё,

и ты эту заумь прости.

Смешнее нуля неуменье твоё,

и ждать не приучишь вблизи.

 

 

Одно только: здравствуй! И ты, и никто

уже не узнает, когда

больной Чаадаев отложит письмо

и снова умрёт до утра.

 

 

И за полночь там померещится днём,

и завтра вчера не страшней,

и все эти буквы – скажи – ни о чём,

скудельная разность ветвей.

 

 

Другая Лолита прошепчет: люблю, –

и нянчит, и бросит в углу,

а ты всё вдеваешь заботу свою,

как тютельку сна в пустоту.

 

 

 

*     *     *

 

Темно, словно время сломалось внутри,

ребёнок давно постарел, и нельзя

придумывать или жалеть, но – смотри,

и видно, коль скоро закроешь глаза.

 

 

Ты спросишь, но как бы подслушав ответ

и в плоскости звука читая объём

пустых осязаний, не важно, что – нет…

Что кажется исподволь, то и поймём.

 

 

…Я вспомнил: стояла плохая весна,

и кляксы следов на безлюдной воде

в местах доходили до самого дна,

до ужаса, и не кончались нигде.

 

 

И это был край и т.д. и т.п.,

бумажная кромка слепого огня,

и то же, что край для слепого в толпе,

казалось мне: край для слепого меня.

 

 

А свет дочерна заполнял полынью,

в один лишь глоток ощущенья сводя

дебильную радость – улыбку мою,

и робкую страсть – ненавидеть себя.

 

 

И вот мне – и тени в горсти не поднять,

и рук не разжать у полюдной горы,

а ты, и не вспомнив, что полдень, опять

созвездья сочтёшь в изголовье сестры.

 

 

И памяти нет между светом и сном,

лишь буквы, сгорая, обуглят края,

а разность точнее числа, и потом –

ничуть не страшней, чем сырая земля.

 

 

 

*     *     *

 

Прикольный на гостинец –

мирись, а не авось,

мизинец за мизинец,

а то и вовсе врозь.

 

 

Твой Ангел-недотрога

порхает где-нибудь.

Высокая дорога,

а не последний путь.

 

 

 

ОСТРОВ. СТРАСТИ ПО ИОСИФУ

 

 

Море твоё округло, как изображение дня.

Скоро повянет бумага в численнике столетья,

утро начертит набело контуры корабля,

канувшего сюда в ночь со вчера на третье –

 

 

сказано: мартобря, единственное, что прощай

пишется про себя, и десятичнее дроби

крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай,

может быть, как у Христа за пазухой (в смысле рёбер).

 

 

Солнце взойдёт – Улисс в раскосую даль глядит,

словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла.

Слаще сего «Беломора» веяния аонид,

а не дотронешься, и отраженье намокло.

 

 

Или – зачем спрямлять несмешную связь

между античных пней и бутафорскою плахой,

или – скажи, пожалеешь себя, научась

честную радость платить за неумение плакать?

 

 

Вот и аукнулись завтра забавы твои:

берег не перервать, и не страшно всуе.

Возраст – тот же отрывок из подводной земли,

некий пробел, судя по времени – судя

 

 

по ощущению: эхом картавит до новых эр

влаги слепой плоскодонная погремушка.

А ежели спросят – как звали? – скажи: Гомер.

Имя красивое то есть, а не потому, что…

 

 

 

ПОПЫТКА ПЕРЕСКАЗА ТЕМЫ

 

 

Исход евреев из Египта или

Из Неегипта, или не евреев.

Так – не вочеловечив, но поверив,

как и крыле у Ангела – четыре,

и слепок сна единственной Рахили,

когда уже сегодня, но не вспомнив

на ощупь тьмы, выпытывать из комьев

сырой земли глоток вчерашней пыли.

 

Уже – восходит свет и длится утро,

блаженны лжи юродивых и сирот.

Твой взгляд – твоё дитя, но азъ есмь Ирод,

Бездетный, например, как Камасутра.

А там, где даль усвоена с лихвою,

пылит стезя и при восточном ветре

смоковницы радетельные ветви

лепечут неподдельною листвою.

И страх – спасёт, но не надейся, вспомнив,

И сожалеть не поздно, и не надо –

что избранность в остатке слаще яда,

и на роду написан иероглиф…

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О «СЕРЕБРЯНОМ ВЕКЕ»

 

 

Тонко, легко и неточно,

как – невпопад запятая,

прошлые строфы построчно

и поимённо листая,

 

 

как бы продляя падежно-

е окончанье заскоком,

а – пропадать безутешно

с девками, с водками, с Блоком.

 

 

Векъ до обидного прожит,

до баловства – да и только!

Двух Мандельштамов не может

быть, а бывает хоть сколько…

 

 

Милой халявы помимо

да и дословных придумок,

кто тебе скажет: любима-

я – откровенный придурок.

 

 

Ясно, бездетно и странно,

бред заводной и скандальный,

или – Иванов Ивано-

ву – Элиот натуральный?

 

 

Так и собою поплатишь-

ся – послюнявишь, а кукиш…

или помрёшь – не заплачешь,

ё оторвёшь, а не купишь

 

 

ни безусловной монетой

и ни беспутной минутой –

как Ходасевич отпетый

или Кузмин долбанутый…

 

 

 

СОНЕТ НОЧНОГО МОТЫЛЬКА

 

 

Одно из трёх – второго не дано,

как не потрогать времени. Ни много

не запретишь сомнения земного,

и классика написана давно.

 

 

Привет и вам, тагильские козлы!

Всё снится – всё, событья никакие,

приложные, и все себе чужие.

А Божий страх пронзительней иглы.

 

 

Но смерти нет – как сказано тебе…

И, млечно и пожизненно витая

по мысленному свету своему,

 

 

как будто в насекомой слепоте,

и блин-душа твоя глухонемая

мерещится недолго наяву.

 

 

*     *     * 

 

 

Какая разность – верить или ждать

заведомое, что само собою

произойдёт уже. Не страшно – то и

легко и здравствуй, и зима опять.

 

 

Прозрачный свет, извилистые ветви,

похожие почти на неземных

существ каких-то (мысленно), но если

забыть, то тени их – как души их.

 

 

И ты скажи прощенье, как прощанье,

и, сочиняя вслух непослушанье,

не узнаёшь, и сравниваешь лишь,

 

 

и повторяешь, и молчишь о том лишь,

что смерть точней, но если даже вспомнишь –

то не поверишь или не простишь.

 

 

*     *     *

 

 

И брат не отплатит родства,

и смерд не умрёт от зазнайства,

но жидкая кровь воровства

не паче куска попрошайства.

 

 

А бедный недолог февраль

в краю, где ни пусто, ни места.

Печально не то, что печаль,

а то, что прелестно – прелестно.

 

 

 

*     *     *  

 

Не причёт себе, а трата –

отродясь твоё люблю.

Эта Божия отрава

по колено воробью.

 

 

Баловством, гранёным зельем,

шебутною цикутой,

изумительным бездельем,

наготою, стыдобой.

 

 

И не спросишь, а не скажешь:

 – Горем голь, как пядью жесть.

Никакая, в смысле, тяжесть.

Золотая, в смысле, взвесь.

 

 

 

ПОВТОРЕНИЕ

 

 

Как первописьма допотопную букву

не спросишь: ответь,– так и помнить нельзя.

Кто учит дышать? И, наследуя слуху,

как имя твоё назовёт не тебя?

 

 

И взглядом нельзя прикоснуться, и слепо

не тронуть руки. Увядает трава,

и нитью в краях перевязано небо.

Скажи, что прощай, и аукнется – да!

 

 

А звук восковой тяжелее, чем посох.

Но, может быть, раньше того и точней –

не голосу вторит зазубренный воздух,

а время причастно к причуде твоей.

 

 

И нет повторений, а ждёшь не нарочно,

часы не идут – Рождество и покой,

и слышно, как долго кружится и нощно

живой снегопад, понемногу земной.

 

 

 

*     *     *    

 

Как это у Франца – не помнишь? – а как можно дальше

отсюда, и – да, что рукой не подать до Парижа.

Поедем, мой ангел, туда и дай руку мне, дай же!

В Париже любовь и тепло, и в предместьях они же.

 

 

Ни в букве родства, что и темень на темени, или –

ни чистой на стогнах торговли заштатною молью,

ни диких разменных чернил в понедельной бутыли,

ни кровли текущей в сочтеньи с небесною кровью.

 

 

Не вспомнишь себя и во сне, или позже, в апреле,

Не скажешь весну, не найдя безымянного мёда

запретной, как сладость – ресниц, отпчелиной купели,

и взгляд не поднимешь с гряды твоего огорода.

 

 

Невнятные пальцы сплетут родниковые вербы,

прибрежная ночь отгадает вагонные окна,

и время пройдёт, словно все уже стали бессмертны,

забытое слово пора повторится безмолвно.

 

 

И двое, нездешние мы на земле, имярека –

на Сент-Женевьев-де-Буа поклонятся Андрею

и всем, не сегодняшним птахам всегдашнего века…

Ни свет, ни Золя, моя радость! Поедем скорее.

 

 

 

*     *     * 

 

Что ли уже ночь, или всё ещё слепота…

Вспомни проклясть на милость да и прости ни с чем.

Вначале был понедельник, потом упадёт листва.

Хочешь, скажи – что есть. Но не обманись насовсем.

 

 

Или – поверь скорее, а то настанет вчера.

Твой несусветный ангел что же так нищ и тощ?

А если первична курица, то ввечеру будет дождь.

Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.

 

 

Но не жалей о времени, имя ему – ничто.

Хлеб измельчится, влага покроется млечною тьмой,

тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,

эхо перелистает в бледных ветвях окно.

 

 

Не зачерпнуть повторений, и страшно – как до Рождества.

Маленькая Рахиль своей не знает стези,

и забывают облик и отзвук пальцы – возьми!..

Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.

 

 

Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей –

взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.

И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей

слога, чтобы прочесть часы в никаком числе.

 

 

 

*     *     * 

 

это ртуть закипает в нуле

или сон в незакрытых глазах

или сеять следы в пустоте

или трогая эхо в словах

 

 

или ведьма одно ворожит

а случается наоборот

чахнет цвет измельчается быт

и кузнечик потьмы стережёт

 

 

это рельсы текут по воде

это небо равно январю

или буквы шуршат в немоте

я не помню тебя а люблю

 

 

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАМЯТИ. СТАНСЫ

 

 

Колыбельную лодку волною качнёт,

свет стемнеет, и дождик просыплется свыше,

отдалённая женщина песню споёт,

станет тихо давно, только я не услышу.

 

 

И совсем далеко, в недокуренном сне,

измельчает до смеха дневная потреба,

и Отчизна почудится странной стране,

как январская радуга местного неба.

 

 

Безучастные гости скорбят за столом,

не печаль – ни тебе, ни тому, ни другому,

и сластит утешение в доме твоём,

и молчишь, словно слёзы лия по живому.

 

 

Пенелопа плела изумительный бред,

и, наверно, ничем ничего не измерить.

Не печалься, мой ангел, о том, кого нет,

потому что он здесь, только трудно поверить.

 

 

Светокопия голоса. Слепок земли.

Умозрительной веры дверная прореха.

И безвыходно эхо немеет внутри,

и потеряна память, как в Чердыни эхо.

 

 

Есть такая забота – как нянчить ключи –

чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна.

Где воскрес твой игрушечный гений? – молчи –

выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам… Неизвестно.

 

 

Сладострастна вина, расточителен страх,

состраданья равны синема, и фальшивы,

как залётные птицы в пустых рукавах

инвалида победы, не нашего Шивы.

 

 

И неточная милость понятна почти,

и, засохнув, вода станет тоньше бумаги,

и протрётся родимая – строф не свести,

если губы запросят попить бедолаге.

 

 

И мерещится время, но миг погодя,–

никудышному Вейлю всегдашнего вида:

в перламутровой линзе другого дождя,

как в затравленном взгляде жены Неэвклида.

 

 

Там указ пролетит, а тут слово умрёт.

Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе…

Уточняется зет, а никто не идёт,

и не стронуть того и сего априори.

 

 

Только бедная буква припишет ау,

утаясь препинаний извета и тлена.

И дыхание дрогнет в табачном дыму,

плоскодонную зыбку качнув отдаленно.

 

 

 

АПОКРИФ. ПОВТОРЕНИЕ ЗАПОВЕДИ

 

 

И то, что было страстное, долгое и другое,

так и аукнулось праздностью, бременем и изветом.

Блудное детство домысла сладость убавит вдвое,

а предстоит беспамятство перед землёю и светом.

 

 

Если к сомнению загодя не причислять желанья,

и наступившему часу кратно раскаянье присно –

и ни единому домыслу нет оправданья

загодя… Но правота предтечи точнее смысла.

 

 

 

ИМИТАЦИЯ ПОСЛЕСЛОВИЯ. ФАУСТ

 

 

Никакая ты не Маргарита, милая моя.

Не такое буквам имя, и печаль тебе иная,

и жалеешь не любя, и, неразменное двоя,

понимаешь не наверное и ждешь, не вспоминая.

 

 

Что ли бес – ау – небесный, что и в милость не сочти

позапрошлым ремеслом, как изъяснительной докукой,

претворяясь об утешеньях партизанского апчхи –

не спасительницей вовсе, а старухой и сторукой.

 

 

А и нотная прореха не убавит правоты,

как сочувственных касаний не седьмая запятая,

и не вымолвишь смущение язвительному – ты…

потому что время прошлое, и музыка святая.

 

 

То-то жадность не потрафит, если жалость не прельстит.

Слаще грифельной занозы не причудится приколов.

Таково – рядить и множить полу-смех и полу-стыд

в полторы древесных тысячи предметов и глаголов.

 

 

Вот какая! – Неелена  по складам листает суть:

слепоту сбирая – горсть, и немоту спрямляя – горесть.

Дай-то строф – ага – доскажет кто-нибудь когда-нибудь

послесловие – не точное, а ниточное – то есть…

 

 

 

*     *     *  

 

 

Натыкается посох на свет,

спотыкается взгляд о подвох.

Не скопить легкомысленных крох,

и не вымолвишь эхо вослед.

 

 

Но змеиная жалость черна,

и подлунные воды легки.

А в конце есть ответ и судьба…

Я устану – а ты отдохни.

 

 

 

АУТЕНТИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ

 

 

так научишься ткать или красть если ждать позабудешь

и захочешь войти

                                   постучишь а никто не ответит

ни ограды вокруг а ворота гвоздями зашиты

и повешен замок чтобы было понятно и просто

 

 

если сравнивать то слепота с лепотою не схожа

как мельчайшая пыль позапрошлых растрат и припасов

или моль искусит непременные пропуски множа

на всецелую тонкость ахейских ночных прибамбасов

 

 

не теперь опостылеет чтить нестерпимую бедность

и прощений просить ни про что или жить надоело

а коль скоро преступишь вторую по имени речку

то и чёрной воде не ищи отдалённо пробела

 

 

тополиная ветка врастёт в зачерствелый суглинок

и всегдашняя радость легка опустелой ладони

только тень покосится во взгляде

                                                            и крохотный равви

долгополую скорбь донесёт до своей колыбели

 

 

поднебесная осень желтеет в полуденных листьях

осыпается эхо прозрачным от времени светом

покаянное слово слагает древесные буквы

и слепая земля согревает невнятную милость

 

 

всех примет ни единой

                                           в пустом ощущенье прорехи

та же тяжесть в горсти упреждает продажный прибыток

суесловных узлов как бессмысленных взяток и ниток

но и ломанный нуль подними как последнюю подать

и не сложишь одно и одно как дразнилку дрянную

с одинокой взаимностью и несусветной тщетою

или память отмерит чистейшую блажь одесную

или неправотою ославит а не правотою

 

 

 

*   *   *

 

 

Ты знаешь – что будет? – ты знаешь, а веришь иному,

молчишь непонятно, а то и читаешь Сапфо

в другом переводе и ходишь подолгу по дому,

родному тебе наизусть, да и фю на него.

 

 

Увы – а не суть, как на радостях от невезухи,

уже насовсем переспорить себя ни во что,

как «не» уличая в кровях натуральной науки,

в слепую занозу кромсая сырое бревно.

 

 

А то не дрянно воевать рукопашную пьянку,

до всякого корня взыскуя  в сердцах благодать,

а то выворачивать самое жуть наизнанку,

а то про печаль непечатную вдрызг пропадать

 

 

и важности клянчить взаймы не смешно и недолго,

как будто – взапрвду,  больное умея рядить,

родимое чмо продерёт откровенное горло

и лаяй, покуда не грянет забвенное цыть!

 

 

Не милость себе наяву, как по слогу спасенье,

и это притворство не лжёт ни малейшей земли.

А слаще воды вопросительное разночтенье,

и голоса нет, или тяжесть легка, и люби.

 

 

И Вольфганг в день ангела соло воздаст Амадею,

немногою давность теша в-седьмых по себе,

и прелесть, вникая под ноготь, замуслит затею,

и благостный Гриша с поличным почтит Оливье.

 

 

И ты – повторишь наобум, как бесячий обычай,

тогдашнюю жалость бесполых обид и побед:

ля-ля и ля-ля,– на письме неразъёмных различий.

Простится ли эта беспечность? Наверное – нет. 

 

 

 

*     *     *

 

 

Отраженью камень,

узелок на свет,

стрекоза на память,

а тебе привет.

 

 

Слабина сладима,

а легко и лень.

Неба половина,

остальное день.

 

 

 

*     *     *

 

 

Петел проорёт –

это не иврит,

или самолёт

в небе пропылит,

 

 

выяснит рассвет

память, погодя,

а тебя здесь нет,

Божие дитя.

 

УПОМИНАНИЕ О КАМНЕПАДЕ

 

 

Как дробный в остатке утрачен нечаянный звук,

и точного нет, например, или стронута цель,

так – словно не смыть ощущений с угодливых рук.

И горечь сластит, но и связан кислинкой щавель.

 

 

А свет прибавляет по горсти пылинок ко дню,

а в памяти есть отродясь земляная река…

Заступница Ольга, древляне горят на корню!

Твой Бог непонятен, и птицы не знают греха.

 

 

И смертная близость – задеть – это кривь, а не кров.

А здесь и курятник первее, чем Пушкинский Дом.

Итак – камнепад, т.е. скрытый падёж валунов,

сутемное вёдро, где скучно, а слышно – потом,

 

 

когда никого-никого, ни тебя… Отзовись!

Есть слабая радость вины, шестилетней от слёз, –

как будто ломает в стекле воробьиная высь

зеркальный повтор, и смеётся дитя не всерьёз.

 

 

*    *    *

Прокляну телефоны, пойду – не найду ни седа.

Я – к дороге, а та заплутает в безлюдной пшенице.

Закричу-закричу – и подхватит слова суета,

и уйду без ответа, и голос ни с чем возвратится.

 

 

Обмолотят хлеба, опадут лепестки мотылька,

постучится косуля в реку, не найдя водопоя,

и посыплется снег – на меня, на тебя, на века…

Ты не любишь меня – ты не знаешь, что это такое…

 

 

 

*     *     *

 

                                                            Ю. К.

 

Так нельзя пропадать насовсем, и усталость навылет.

А зима поутру понарошку окошко намылит,

или свет убелит, отродясь не похоже на старость,

и легко наяву, а себя от тебя не осталось.

Или – чья это тень набекрень побледнела вчистую,

поминальным гвоздём на снегу человечка рисуя…

 

 

*     *     *

 

 

Сей извилист в корнях вавилон, что и весь огород,

где укроп сухощав и побеги сочны к овощам,

или схожие формы твоих отглагольных щедрот

чуть сластят наизусть, или – тень прилипает к ступням.

 

 

Оступается взгляд, и недвижим растительный страх,

и прилежное то есть сравнительной почвы прямей

а когда отзывается слабое эхо в ветвях,

то и радость легка, и природа колеблется в ней.

 

 

Эта старость букварней, чем клинопись ранних морщин,

травоядный до днесь и затверженный видеосон

про себя, и ты ловишь губами соцветья причин

 

 

и не хочешь прочесть, что на – есть, это – вла.* Вавилон.

Оживи, наконец, и рачительный здесь властелин

пожалеет тот час и отпустит на восемь сторон.

 

 

*) Навла – увял, разъял, разделил (арамейск.)

 

 

 

ПРОЩАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

 

 

и Фро тебя храни не так уж скуки ради

или на брудершафт сочувствуя с другими

а всё не уличишь ни зги в ответном взгляде

и всякое своё не суть

                                       а только имя

 

 

авось не произнесть ни пользы ни эпохи

сладка съестная соль ночного снегопада

подумаешь зима

                                 дела конечно плохи

но кажется теперь как в точности не надо

 

 

Отчизна есть печаль без возраста и места

преклонный муравей не знает по-шумерски

торговля хороша да ощущенья мерзки

и не продолжить дня как не поправить жеста

 

 

а скоро Старый Год

                                       но так себе яснее

как вчуже наяву ни звука ни извета

хрустальный паровоз в окрестностях Сиднея

морочит синеву безоблачного света

 

 

ЭПИГРАФ

 

 

Андрей Платонович Платонов,

московский дворник во плоти

листву несметную сметает

с одноименного пути.

 

 

Его стезя честна вчистую,

его мозоли жжёт кирза,

и преисполнены печали

его усталые уста.

 

 

Или когда назавтра выйдет,

не умывая прошлый стыд,

никто его не пожалеет.

Один Господь его простит.

 

 

*     *     *

 

Счастливому дров не надо.

Придурок и сам не свой.

Не то, что двоим – отрада,

но как-то само собой

 

 

в глуши капитальных комнат

чужая печаль живёт.

Господь нас, наверно, помнит,

а мы всё не верим – вот…

 

 

ОТРЫВОК

 

…и зачтётся вчистую: беспонтовая блажь и – врёшь –

не свердловский, по матери, в три этажа базлёж,

подмосковное что-то, и кирпичной беды Китай,

голливудская жопа, и массовый в сиську май,

и благие начала по самый конец в грязи,

и продольная кровь нефтеносной до слёз стези –

светоносною жилою кривоколенных недр…

Самым русским поэтом всегда остаётся негр.

 

 

*     *     *

 

                                               Б. Х.

 

Вот вода и вода – как стеченье какое-нибудь,

но не в частности, словно цифирь, а седьмое совсем.    

Как не взять невесомое, легче скажи: - Зачем?

И потом, что и всуе земное промямли: - Забудь!

 

 

А когда поминальный в одне исполняется срок,

и на том, и на этом – пропащая осень цветёт, –

младший брат воскресает, сочится прерывистый чёт

сквозь игольную нуль – не поверишь, и голос далёк.

 

 

А для глупой любви есть предлог, словно склонное – да,

и словно завтра Завет не раскрыть, и повторов нет.

Как в отзывчивом цвете, запретная смерть не ясна.

 

 

Лишь дыханье порхает недолго в ладонях твоих.

И теперь остаётся оплакивать радость в ответ,

молча, по-птичьи, глядеть и крестить в живых. 

 

 

 

*     *     *

 

 

Мама к рождению Божьего мёда послала.

Мягко обёрнута тонкая влага стекла.

Верно, у почты потом посидела устало

И молчаливо обратно домой побрела.

 

 

День истечёт, или в небе не видно исхода,

Словно потоп, и почти не слышна суета.

Осень в пределах стоит, как плохая погода.

Листья летят и летят неизвестно куда.

 

 

ПЕСЕНКА

 

 

Истекут пылинки лет

или – неолит.

Относительно до нет

небо не болит.

 

 

Выйдет эхо по грибы:

- ни себе зима!

Неужели жили мы?

Ни ау ни а…

 

 

*     *     *

 

 

Не бывает – потому что –

без году ни дня, –

возвратишься, а не нужно,

поздно и нельзя.

 

От предлога до подвоха

непуть, а не путь.

Ничего, что помнишь плохо –

хорошо забудь.

 

 

ПАМЯТИ НАБОКОВА

 

 

Имя Родины букварно,

место времени – война.

То ли тело – и подавно:

не сестра, а не жена, –

 

 

безусловная невеста,

а бескровное – ничто.

Ваша сладость – эко место –

тоньше жеста – от и до…

 

 

И ПОСЛЕДНЕЕ

 

 

и горький недосып годичного настоя

шизоидное дно потерянной Аи

и вот моё прости единственное что и

единственная азъ камланья моего

 

 

и каждый Божий миг внесён в диагноз Рима

дурдом всея любви парит как ангел А

всевышние слова здесь не произносимы

а прочие слова не значат ничего

 

 

а мёртвые слова теперь жалеть не надо

на каменных полах амфоры и ларцы

в присутственном ау взгляд беспризорней взгляда

но и об этом знать не важно никому

 

 

а Рим сгорел как до

                                     а дом покинут всеми

а кто огрёб талант обрящет и ещё

немыслимая блажь уснуть бы хоть на время

желаемое нуль а места нет нигде

 

 

а взгляд стоит пустым а сон чужой и странный

сочится сквозь сукно смирительного Ё

а ты приходишь из вселенной домотканой

и ты уходишь вдоль

                                       в молчание моё