Евгений Туренко. Вода и вода: Стихи 1986–1999
гг. – Челябинск, Фонд «Галерея» / Издательство Уральского
университета, 2000. – 77 с., ил. Иллюстрации Валерия Хасанова. ЖАСМИН
Есть такая дыра – называется городом N. Правда, в частности вечного, безотносителен он – только тихо и грязно, да очередь пасмурных стен. А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.
И полвека мелькнёт, проползёт пятилетка потом, понедельник потянется на перерыв на обед, и старинная церковка вкратце сгорит над холмом и пожарно погаснет, и мучит лишь то, чего нет.
Ну, а в тёмных подвалах изыски – на все языки, и исходит в невнятицу голос, и страшно – давно, и ломаются школьницы, чтоб не свихнуться с тоски, а кто прав, тот виновник и есть, а смешное – смешно…
Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань, но неважно. Так плачут – бывает – во тьме и навзрыд, но – ни бе и ни ме… тем не бе и не менее, глянь – как прелестен жасмин, и никто ему не запретит.
* * *
А там и подавно течёт межевая вода… Ты сам себе Дант и убожество – еже писах… Наверно, второе, а может быть, просто – среда, и стрелки стригут насекомое время в часах.
Оторванное ощущение. Хлеб на полу. Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита. Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу, где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.
Когда вечереет, и даль произвольно тиха, прогноз безупречен и нем, но местами тепло, в Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха, в моём захолустье обсыплется с окон стекло.
Не Понтий Пилат и не пешка стоят у креста, измена букварна и, может быть, даже горька. Смешней называть или строфы морочить спроста, но есть ещё голос, изустно невнятный пока.
Не всё ж понарошку в условиях детской игры: Висим – это дым, то есть дом – ни кола, ни двора… Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы – высокая осень, и мне умирать не пора.
ЯНВАРСКАЯ САГА
Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь, а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон. Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…
Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон, угадав никуда, и сухая рассеется кровь, невесомая соль безымянных ветров и времён.
Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь, потому что здесь блажь на корню и больная земля. Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.
Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя, чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать. Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.
Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать, это словом калёным пытать или молча взглянуть, если страшен ответ, а другого не жди, и опять
не верблюжьей тропой бечевой канителится путь, а в последней инстанции скормлен последний лопух. Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,
и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух. Не летучею мышью соблазна означена пядь естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,
естества, если б там, после жизни друг друга понять… Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне, как связист, а воскресную радость нельзя осязать,
как нельзя наяву на себя наглядеться извне. Пусть тебя повезут на единоприимный базар по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,
где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар. И тебе это будет, и будет тебе всё равно. Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.
Это время твоё – это глухонемое кино.
В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол. На Итаке зима – на Итаке тепло и вино. А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,
потому что январь и ещё потому что война, и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол. Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.
Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте. Там ощерится эхо в улусах угарного сна, и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,
где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё. И предутренний свет повторится в слепой наготе, словно русоволосое лёгкое имя твоё,
невесомое имя, как в первые дни тишина. Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё. Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!
Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно. Простота умозрительна, а неизбежность скучна. Наяву – это было теперь, это будет – давно…
Облик неузнаваем. В свету корродирует блик. На Итаке зима. На Итаке тепло и вино. У порога Отчизны святой убелённый старик…
И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос, это голос вернётся, и станет дыханием крик. Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,
словно дождь, и двугорбое небо потянет домой, над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз. Колченогие всадники снимут шеломы долой
и к земле припадут на могиле эпических битв, и потянется улица вслед за январской войной, и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.
* * *
Ни ног, ни мух – крылатость нулевая. Легко любя – по полной наливая. Прочти-прощай: ни слога, ни стыда. Как никогда, не будет никогда.
Когда бы нет, а то – душеприкладство. Ни то, ни сё – не детство и не братство. Но дважды да яснее итого. Господь не наказует никого.
* * * Л.
Мы будем пить вино, и говорить: люблю. Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней, осыплется теперь листва, и к ноябрю прольётся только свет по милости Господней.
Не скучно и темно, перезабытый дом, и некуда идти, смеркается округа, и правда, что судить не важно ни о чём, а лишь перебивать молчанием друг друга.
Вчерне блестит огонь, и понарошку не тоскливо, и легко – домыслено донельзя, единственно – гляди туда, где, не надейся, не видно ни следа, и полночь на стекле.
И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе, и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны, и надо ждать числа и снега на земле, не думав, не гадав, и не стыдясь, что смертны.
СТИХИ О ПОТЕРЯННОМ ПОЕЗДЕ. ПСЕВДОПОДРАЖАНИЕ.
Евгении Извариной
Что ж ты метёшь тень ото дня, вдоль раздвоив околесицу, или креста на тебе нет, а своесловием сыт? Вот и пиши дробную же…лезнодорожную лествицу – как бы на нет поезд пойдёт, время на время продлит.
И не прочесть ни на стекле, переиначив прощание, и не унять склоки дверной и проездной болтовни. А наяву – радость моя! – чая слащавое чаянье. Кто себе ты или никто… Боже тебя сохрани!
Или сквозь свет молча глядит Гоголь без роду и племени: веки дрожат, губы свело разноименной тоской – ни приведи… Милость ему тоньше горчичного семени. А помолись так, за себя – как никакой не святой.
И не поймёшь, а промолчишь, офонареешь поистине, то есть – стучат стыки, сквозит ветер, а поезда нет.., или – сорвёт шляпу, пахнёт дымом, аукнется издали эхо потом, и помаши, словно кому-то вослед.
Да и зима не за окном – нижется минус по Сэндвичу, падая ниц, маслом в ответ, - хочется есть, а не спать. Завтра никак в толк не возьмёшь крайнюю буковку девичью – в точность втыкать белую нить, как не бывает опять.
А, например, О округлять – краеугольного месяца: прошлый сюжет, скучный рассказ, посюстороннее лишь место себе, или – сдуреть и на стоп-кране повеситься, абы – на раз целый состав запросто повеселишь.
Вот и привет! – мимо стоят, как привокзальные здания – медленный взгляд, крайний приют… Здравствуй тебе, имярек! Скоро уже – с точностью до тысячи лет опоздания, или – всего – на пять минут и неразборчиво – сек…
* * *
Увянет словарь, и лепечет дитё, и ты эту заумь прости. Смешнее нуля неуменье твоё, и ждать не приучишь вблизи.
Одно только: здравствуй! И ты, и никто уже не узнает, когда больной Чаадаев отложит письмо и снова умрёт до утра.
И за полночь там померещится днём, и завтра вчера не страшней, и все эти буквы – скажи – ни о чём, скудельная разность ветвей.
Другая Лолита прошепчет: люблю, – и нянчит, и бросит в углу, а ты всё вдеваешь заботу свою, как тютельку сна в пустоту.
* * *
Темно, словно время сломалось внутри, ребёнок давно постарел, и нельзя придумывать или жалеть, но – смотри, и видно, коль скоро закроешь глаза.
Ты спросишь, но как бы подслушав ответ и в плоскости звука читая объём пустых осязаний, не важно, что – нет… Что кажется исподволь, то и поймём.
…Я вспомнил: стояла плохая весна, и кляксы следов на безлюдной воде в местах доходили до самого дна, до ужаса, и не кончались нигде.
И это был край и т.д. и т.п., бумажная кромка слепого огня, и то же, что край для слепого в толпе, казалось мне: край для слепого меня.
А свет дочерна заполнял полынью, в один лишь глоток ощущенья сводя дебильную радость – улыбку мою, и робкую страсть – ненавидеть себя.
И вот мне – и тени в горсти не поднять, и рук не разжать у полюдной горы, а ты, и не вспомнив, что полдень, опять созвездья сочтёшь в изголовье сестры.
И памяти нет между светом и сном, лишь буквы, сгорая, обуглят края, а разность точнее числа, и потом – ничуть не страшней, чем сырая земля.
* * *
Прикольный на гостинец – мирись, а не авось, мизинец за мизинец, а то и вовсе врозь.
Твой Ангел-недотрога порхает где-нибудь. Высокая дорога, а не последний путь.
ОСТРОВ. СТРАСТИ ПО ИОСИФУ
Море твоё округло, как изображение дня. Скоро повянет бумага в численнике столетья, утро начертит набело контуры корабля, канувшего сюда в ночь со вчера на третье –
сказано: мартобря, единственное, что прощай пишется про себя, и десятичнее дроби крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай, может быть, как у Христа за пазухой (в смысле рёбер).
Солнце взойдёт – Улисс в раскосую даль глядит, словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла. Слаще сего «Беломора» веяния аонид, а не дотронешься, и отраженье намокло.
Или – зачем спрямлять несмешную связь между античных пней и бутафорскою плахой, или – скажи, пожалеешь себя, научась честную радость платить за неумение плакать?
Вот и аукнулись завтра забавы твои: берег не перервать, и не страшно всуе. Возраст – тот же отрывок из подводной земли, некий пробел, судя по времени – судя
по ощущению: эхом картавит до новых эр влаги слепой плоскодонная погремушка. А ежели спросят – как звали? – скажи: Гомер. Имя красивое то есть, а не потому, что…
ПОПЫТКА ПЕРЕСКАЗА ТЕМЫ
Исход евреев из Египта или Из Неегипта, или не евреев. Так – не вочеловечив, но поверив, как и крыле у Ангела – четыре, и слепок сна единственной Рахили, когда уже сегодня, но не вспомнив на ощупь тьмы, выпытывать из комьев сырой земли глоток вчерашней пыли.
Уже – восходит свет и длится утро, блаженны лжи юродивых и сирот. Твой взгляд – твоё дитя, но азъ есмь Ирод, Бездетный, например, как Камасутра. А там, где даль усвоена с лихвою, пылит стезя и при восточном ветре смоковницы радетельные ветви лепечут неподдельною листвою. И страх – спасёт, но не надейся, вспомнив, И сожалеть не поздно, и не надо – что избранность в остатке слаще яда, и на роду написан иероглиф…
ВОСПОМИНАНИЕ О «СЕРЕБРЯНОМ ВЕКЕ»
Тонко, легко и неточно, как – невпопад запятая, прошлые строфы построчно и поимённо листая,
как бы продляя падежно- е окончанье заскоком, а – пропадать безутешно с девками, с водками, с Блоком.
Векъ до обидного прожит, до баловства – да и только! Двух Мандельштамов не может быть, а бывает хоть сколько…
Милой халявы помимо да и дословных придумок, кто тебе скажет: любима- я – откровенный придурок.
Ясно, бездетно и странно, бред заводной и скандальный, или – Иванов Ивано- ву – Элиот натуральный?
Так и собою поплатишь- ся – послюнявишь, а кукиш… или помрёшь – не заплачешь, ё оторвёшь, а не купишь
ни безусловной монетой и ни беспутной минутой – как Ходасевич отпетый или Кузмин долбанутый…
СОНЕТ НОЧНОГО МОТЫЛЬКА
Одно из трёх – второго не дано, как не потрогать времени. Ни много не запретишь сомнения земного, и классика написана давно.
Привет и вам, тагильские козлы! Всё снится – всё, событья никакие, приложные, и все себе чужие. А Божий страх пронзительней иглы.
Но смерти нет – как сказано тебе… И, млечно и пожизненно витая по мысленному свету своему,
как будто в насекомой слепоте, и блин-душа твоя глухонемая мерещится недолго наяву.
* * *
Какая разность – верить или ждать заведомое, что само собою произойдёт уже. Не страшно – то и легко и здравствуй, и зима опять.
Прозрачный свет, извилистые ветви, похожие почти на неземных существ каких-то (мысленно), но если забыть, то тени их – как души их.
И ты скажи прощенье, как прощанье, и, сочиняя вслух непослушанье, не узнаёшь, и сравниваешь лишь,
и повторяешь, и молчишь о том лишь, что смерть точней, но если даже вспомнишь – то не поверишь или не простишь.
* * *
И брат не отплатит родства, и смерд не умрёт от зазнайства, но жидкая кровь воровства не паче куска попрошайства.
А бедный недолог февраль в краю, где ни пусто, ни места. Печально не то, что печаль, а то, что прелестно – прелестно.
* * *
Не причёт себе, а трата – отродясь твоё люблю. Эта Божия отрава по колено воробью.
Баловством, гранёным зельем, шебутною цикутой, изумительным бездельем, наготою, стыдобой.
И не спросишь, а не скажешь: – Горем голь, как пядью жесть. Никакая, в смысле, тяжесть. Золотая, в смысле, взвесь.
ПОВТОРЕНИЕ
Как первописьма допотопную букву не спросишь: ответь,– так и помнить нельзя. Кто учит дышать? И, наследуя слуху, как имя твоё назовёт не тебя?
И взглядом нельзя прикоснуться, и слепо не тронуть руки. Увядает трава, и нитью в краях перевязано небо. Скажи, что прощай, и аукнется – да!
А звук восковой тяжелее, чем посох. Но, может быть, раньше того и точней – не голосу вторит зазубренный воздух, а время причастно к причуде твоей.
И нет повторений, а ждёшь не нарочно, часы не идут – Рождество и покой, и слышно, как долго кружится и нощно живой снегопад, понемногу земной.
* * *
Как это у Франца – не помнишь? – а как можно дальше отсюда, и – да, что рукой не подать до Парижа. Поедем, мой ангел, туда и дай руку мне, дай же! В Париже любовь и тепло, и в предместьях они же.
Ни в букве родства, что и темень на темени, или – ни чистой на стогнах торговли заштатною молью, ни диких разменных чернил в понедельной бутыли, ни кровли текущей в сочтеньи с небесною кровью.
Не вспомнишь себя и во сне, или позже, в апреле, Не скажешь весну, не найдя безымянного мёда запретной, как сладость – ресниц, отпчелиной купели, и взгляд не поднимешь с гряды твоего огорода.
Невнятные пальцы сплетут родниковые вербы, прибрежная ночь отгадает вагонные окна, и время пройдёт, словно все уже стали бессмертны, забытое слово пора повторится безмолвно.
И двое, нездешние мы на земле, имярека – на Сент-Женевьев-де-Буа поклонятся Андрею и всем, не сегодняшним птахам всегдашнего века… Ни свет, ни Золя, моя радость! Поедем скорее.
* * *
Что ли уже ночь, или всё ещё слепота… Вспомни проклясть на милость да и прости ни с чем. Вначале был понедельник, потом упадёт листва. Хочешь, скажи – что есть. Но не обманись насовсем.
Или – поверь скорее, а то настанет вчера. Твой несусветный ангел что же так нищ и тощ? А если первична курица, то ввечеру будет дождь. Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.
Но не жалей о времени, имя ему – ничто. Хлеб измельчится, влага покроется млечною тьмой, тонкая птица взлетит надо всею от края землёй, эхо перелистает в бледных ветвях окно.
Не зачерпнуть повторений, и страшно – как до Рождества. Маленькая Рахиль своей не знает стези, и забывают облик и отзвук пальцы – возьми!.. Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.
Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей – взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде. И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей слога, чтобы прочесть часы в никаком числе.
* * *
это ртуть закипает в нуле или сон в незакрытых глазах или сеять следы в пустоте или трогая эхо в словах
или ведьма одно ворожит а случается наоборот чахнет цвет измельчается быт и кузнечик потьмы стережёт
это рельсы текут по воде это небо равно январю или буквы шуршат в немоте я не помню тебя а люблю
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАМЯТИ. СТАНСЫ
Колыбельную лодку волною качнёт, свет стемнеет, и дождик просыплется свыше, отдалённая женщина песню споёт, станет тихо давно, только я не услышу.
И совсем далеко, в недокуренном сне, измельчает до смеха дневная потреба, и Отчизна почудится странной стране, как январская радуга местного неба.
Безучастные гости скорбят за столом, не печаль – ни тебе, ни тому, ни другому, и сластит утешение в доме твоём, и молчишь, словно слёзы лия по живому.
Пенелопа плела изумительный бред, и, наверно, ничем ничего не измерить. Не печалься, мой ангел, о том, кого нет, потому что он здесь, только трудно поверить.
Светокопия голоса. Слепок земли. Умозрительной веры дверная прореха. И безвыходно эхо немеет внутри, и потеряна память, как в Чердыни эхо.
Есть такая забота – как нянчить ключи – чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна. Где воскрес твой игрушечный гений? – молчи – выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам… Неизвестно.
Сладострастна вина, расточителен страх, состраданья равны синема, и фальшивы, как залётные птицы в пустых рукавах инвалида победы, не нашего Шивы.
И неточная милость понятна почти, и, засохнув, вода станет тоньше бумаги, и протрётся родимая – строф не свести, если губы запросят попить бедолаге.
И мерещится время, но миг погодя,– никудышному Вейлю всегдашнего вида: в перламутровой линзе другого дождя, как в затравленном взгляде жены Неэвклида.
Там указ пролетит, а тут слово умрёт. Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе… Уточняется зет, а никто не идёт, и не стронуть того и сего априори.
Только бедная буква припишет ау, утаясь препинаний извета и тлена. И дыхание дрогнет в табачном дыму, плоскодонную зыбку качнув отдаленно.
АПОКРИФ. ПОВТОРЕНИЕ ЗАПОВЕДИ
И то, что было страстное, долгое и другое, так и аукнулось праздностью, бременем и изветом. Блудное детство домысла сладость убавит вдвое, а предстоит беспамятство перед землёю и светом.
Если к сомнению загодя не причислять желанья, и наступившему часу кратно раскаянье присно – и ни единому домыслу нет оправданья загодя… Но правота предтечи точнее смысла.
ИМИТАЦИЯ ПОСЛЕСЛОВИЯ. ФАУСТ
Никакая ты не Маргарита, милая моя. Не такое буквам имя, и печаль тебе иная, и жалеешь не любя, и, неразменное двоя, понимаешь не наверное и ждешь, не вспоминая.
Что ли бес – ау – небесный, что и в милость не сочти позапрошлым ремеслом, как изъяснительной докукой, претворяясь об утешеньях партизанского апчхи – не спасительницей вовсе, а старухой и сторукой.
А и нотная прореха не убавит правоты, как сочувственных касаний не седьмая запятая, и не вымолвишь смущение язвительному – ты… потому что время прошлое, и музыка святая.
То-то жадность не потрафит, если жалость не прельстит. Слаще грифельной занозы не причудится приколов. Таково – рядить и множить полу-смех и полу-стыд в полторы древесных тысячи предметов и глаголов.
Вот какая! – Неелена по складам листает суть: слепоту сбирая – горсть, и немоту спрямляя – горесть. Дай-то строф – ага – доскажет кто-нибудь когда-нибудь послесловие – не точное, а ниточное – то есть…
* * *
Натыкается посох на свет, спотыкается взгляд о подвох. Не скопить легкомысленных крох, и не вымолвишь эхо вослед.
Но змеиная жалость черна, и подлунные воды легки. А в конце есть ответ и судьба… Я устану – а ты отдохни.
АУТЕНТИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ
так научишься ткать или красть если ждать позабудешь и захочешь войти постучишь а никто не ответит ни ограды вокруг а ворота гвоздями зашиты и повешен замок чтобы было понятно и просто
если сравнивать то слепота с лепотою не схожа как мельчайшая пыль позапрошлых растрат и припасов или моль искусит непременные пропуски множа на всецелую тонкость ахейских ночных прибамбасов
не теперь опостылеет чтить нестерпимую бедность и прощений просить ни про что или жить надоело а коль скоро преступишь вторую по имени речку то и чёрной воде не ищи отдалённо пробела
тополиная ветка врастёт в зачерствелый суглинок и всегдашняя радость легка опустелой ладони только тень покосится во взгляде и крохотный равви долгополую скорбь донесёт до своей колыбели
поднебесная осень желтеет в полуденных листьях осыпается эхо прозрачным от времени светом покаянное слово слагает древесные буквы и слепая земля согревает невнятную милость
всех примет ни единой в пустом ощущенье прорехи та же тяжесть в горсти упреждает продажный прибыток суесловных узлов как бессмысленных взяток и ниток но и ломанный нуль подними как последнюю подать и не сложишь одно и одно как дразнилку дрянную с одинокой взаимностью и несусветной тщетою или память отмерит чистейшую блажь одесную или неправотою ославит а не правотою
* * *
Ты знаешь – что будет? – ты знаешь, а веришь иному, молчишь непонятно, а то и читаешь Сапфо в другом переводе и ходишь подолгу по дому, родному тебе наизусть, да и фю на него.
Увы – а не суть, как на радостях от невезухи, уже насовсем переспорить себя ни во что, как «не» уличая в кровях натуральной науки, в слепую занозу кромсая сырое бревно.
А то не дрянно воевать рукопашную пьянку, до всякого корня взыскуя в сердцах благодать, а то выворачивать самое жуть наизнанку, а то про печаль непечатную вдрызг пропадать
и важности клянчить взаймы не смешно и недолго, как будто – взапрвду, больное умея рядить, родимое чмо продерёт откровенное горло и лаяй, покуда не грянет забвенное цыть!
Не милость себе наяву, как по слогу спасенье, и это притворство не лжёт ни малейшей земли. А слаще воды вопросительное разночтенье, и голоса нет, или тяжесть легка, и люби.
И Вольфганг в день ангела соло воздаст Амадею, немногою давность теша в-седьмых по себе, и прелесть, вникая под ноготь, замуслит затею, и благостный Гриша с поличным почтит Оливье.
И ты – повторишь наобум, как бесячий обычай, тогдашнюю жалость бесполых обид и побед: ля-ля и ля-ля,– на письме неразъёмных различий. Простится ли эта беспечность? Наверное – нет.
* * *
Отраженью камень, узелок на свет, стрекоза на память, а тебе привет.
Слабина сладима, а легко и лень. Неба половина, остальное день.
* * *
Петел проорёт – это не иврит, или самолёт в небе пропылит,
выяснит рассвет память, погодя, а тебя здесь нет, Божие дитя.
УПОМИНАНИЕ О КАМНЕПАДЕ
Как дробный в остатке утрачен нечаянный звук, и точного нет, например, или стронута цель, так – словно не смыть ощущений с угодливых рук. И горечь сластит, но и связан кислинкой щавель.
А свет прибавляет по горсти пылинок ко дню, а в памяти есть отродясь земляная река… Заступница Ольга, древляне горят на корню! Твой Бог непонятен, и птицы не знают греха.
И смертная близость – задеть – это кривь, а не кров. А здесь и курятник первее, чем Пушкинский Дом. Итак – камнепад, т.е. скрытый падёж валунов, сутемное вёдро, где скучно, а слышно – потом,
когда никого-никого, ни тебя… Отзовись! Есть слабая радость вины, шестилетней от слёз, – как будто ломает в стекле воробьиная высь зеркальный повтор, и смеётся дитя не всерьёз.
* *
* Я – к дороге, а та заплутает в безлюдной пшенице. Закричу-закричу – и подхватит слова суета, и уйду без ответа, и голос ни с чем возвратится.
Обмолотят хлеба, опадут лепестки мотылька, постучится косуля в реку, не найдя водопоя, и посыплется снег – на меня, на тебя, на века… Ты не любишь меня – ты не знаешь, что это такое…
* * *
Ю. К.
Так нельзя пропадать насовсем, и усталость навылет. А зима поутру понарошку окошко намылит, или свет убелит, отродясь не похоже на старость, и легко наяву, а себя от тебя не осталось. Или – чья это тень набекрень побледнела вчистую, поминальным гвоздём на снегу человечка рисуя…
* * *
Сей извилист в корнях вавилон, что и весь огород, где укроп сухощав и побеги сочны к овощам, или схожие формы твоих отглагольных щедрот чуть сластят наизусть, или – тень прилипает к ступням.
Оступается взгляд, и недвижим растительный страх, и прилежное то есть сравнительной почвы прямей а когда отзывается слабое эхо в ветвях, то и радость легка, и природа колеблется в ней.
Эта старость букварней, чем клинопись ранних морщин, травоядный до днесь и затверженный видеосон про себя, и ты ловишь губами соцветья причин
и не хочешь прочесть, что на – есть, это – вла.* Вавилон. Оживи, наконец, и рачительный здесь властелин пожалеет тот час и отпустит на восемь сторон.
*) Навла – увял, разъял, разделил (арамейск.)
ПРОЩАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
и Фро тебя храни не так уж скуки ради или на брудершафт сочувствуя с другими а всё не уличишь ни зги в ответном взгляде и всякое своё не суть а только имя
авось не произнесть ни пользы ни эпохи сладка съестная соль ночного снегопада подумаешь зима дела конечно плохи но кажется теперь как в точности не надо
Отчизна есть печаль без возраста и места преклонный муравей не знает по-шумерски торговля хороша да ощущенья мерзки и не продолжить дня как не поправить жеста
а скоро Старый Год но так себе яснее как вчуже наяву ни звука ни извета хрустальный паровоз в окрестностях Сиднея морочит синеву безоблачного света
ЭПИГРАФ
Андрей Платонович Платонов, московский дворник во плоти листву несметную сметает с одноименного пути.
Его стезя честна вчистую, его мозоли жжёт кирза, и преисполнены печали его усталые уста.
Или когда назавтра выйдет, не умывая прошлый стыд, никто его не пожалеет. Один Господь его простит.
* * *
Счастливому дров не надо. Придурок и сам не свой. Не то, что двоим – отрада, но как-то само собой
в глуши капитальных комнат чужая печаль живёт. Господь нас, наверно, помнит, а мы всё не верим – вот…
ОТРЫВОК
…и зачтётся вчистую: беспонтовая блажь и – врёшь – не свердловский, по матери, в три этажа базлёж, подмосковное что-то, и кирпичной беды Китай, голливудская жопа, и массовый в сиську май, и благие начала по самый конец в грязи, и продольная кровь нефтеносной до слёз стези – светоносною жилою кривоколенных недр… Самым русским поэтом всегда остаётся негр.
* * *
Б. Х.
Вот вода и вода – как стеченье какое-нибудь, но не в частности, словно цифирь, а седьмое совсем. Как не взять невесомое, легче скажи: - Зачем? И потом, что и всуе земное промямли: - Забудь!
А когда поминальный в одне исполняется срок, и на том, и на этом – пропащая осень цветёт, – младший брат воскресает, сочится прерывистый чёт сквозь игольную нуль – не поверишь, и голос далёк.
А для глупой любви есть предлог, словно склонное – да, и словно завтра Завет не раскрыть, и повторов нет. Как в отзывчивом цвете, запретная смерть не ясна.
Лишь дыханье порхает недолго в ладонях твоих. И теперь остаётся оплакивать радость в ответ, молча, по-птичьи, глядеть и крестить в живых.
* * *
Мама к рождению Божьего мёда послала. Мягко обёрнута тонкая влага стекла. Верно, у почты потом посидела устало И молчаливо обратно домой побрела.
День истечёт, или в небе не видно исхода, Словно потоп, и почти не слышна суета. Осень в пределах стоит, как плохая погода. Листья летят и летят неизвестно куда.
ПЕСЕНКА
Истекут пылинки лет или – неолит. Относительно до нет небо не болит.
Выйдет эхо по грибы: - ни себе зима! Неужели жили мы? Ни ау ни а…
* * *
Не бывает – потому что – без году ни дня, – возвратишься, а не нужно, поздно и нельзя.
От предлога до подвоха непуть, а не путь. Ничего, что помнишь плохо – хорошо забудь.
ПАМЯТИ НАБОКОВА
Имя Родины букварно, место времени – война. То ли тело – и подавно: не сестра, а не жена, –
безусловная невеста, а бескровное – ничто. Ваша сладость – эко место – тоньше жеста – от и до…
И ПОСЛЕДНЕЕ
и горький недосып годичного настоя шизоидное дно потерянной Аи и вот моё прости единственное что и единственная азъ камланья моего
и каждый Божий миг внесён в диагноз Рима дурдом всея любви парит как ангел А всевышние слова здесь не произносимы а прочие слова не значат ничего
а мёртвые слова теперь жалеть не надо на каменных полах амфоры и ларцы в присутственном ау взгляд беспризорней взгляда но и об этом знать не важно никому
а Рим сгорел как до а дом покинут всеми а кто огрёб талант обрящет и ещё немыслимая блажь уснуть бы хоть на время желаемое нуль а места нет нигде
а взгляд стоит пустым а сон чужой и странный сочится сквозь сукно смирительного Ё а ты приходишь из вселенной домотканой и ты уходишь вдоль в молчание моё |
Евгений Туренко >